На Толстого жизнь шла свои чередом – пробки, массы идущих отовариваться на Зелёный рынок. Как всегда, были полны покупателями строительные магазины на Горького. А в это время в малом выставочном зале Национального музея происходило событие, по масштабу равное прилёту кометы. Анатолий Жилов представил вниманию зрителей (хотя в духе событий всё же уместнее прозвучало бы «представил на суд») иллюстрации к «Божественной комедии» Данте Алигьери.
Величайшее произведение итальянского мыслителя и художника стало общечеловеческим культурным феноменом, неиссякаемым источником для вдохновения писателей, музыкантов, художников, учёных. Уникальная архитектоника произведения – по 33 песни уделено аду, чистилищу, раю плюс ещё одна в начале для адова диссонанса. На рубеже Средневековья и Возрождения жанр видения предстал в титанической форме, не повторённой с такой мощью никем ни до, ни после.
Запечатлеть образы Данте стремились величайшие мастера. История мировой культуры знает пергаменты Боттичелли в технике серебряной иглы. Среди них раскрашенная «Карта ада», хранящаяся в Ватикане: по сей день для массового сознания она является самым узнаваемым образом воронки из девяти кругов ада.
Акварели и карандашные рисунки Блейка. Кстати, юбилейное издание каталога можно приобрести за 100 тысяч фунтов стерлингов.
Гравюры Доре – анатомически подробные и в то же время фантазийные – для многих стали отождествляться с текстом Данте. Теофиль Готье считал, что художник обладал таким же визионерским взглядом, как сам Алигьери.
Не мог пройти мимо величайшей человеческой фантасмагории и Сальвадор Дали. Премиальный набор из ста ксилографий, работа по печати в течение пяти лет, три с половиной тысячи деревянных блоков для оттисков, чтобы передать все цветовые нюансы акварелей…
К великим историям воплощения «Божественной комедии» в зримых образах теперь добавилась история Анатолия Жилова. И соседство это не выглядит случайным или неуместным. Проект ошеломляет. Анатолий Жилов предстал в той самой кондиции мастерства, опыта, что сложно найти адекватные слова для увиденного. Пожалуй, оглушительная немота – самая органичная оценка. И всё же попытаемся найти слова.
Графические листы – сюжеты, словно проявляющиеся из неясной дымки сознания, а может, подсознания. И только потом замечаешь, что эту зыбкую атмосферу грани миров создаёт прозаический синтепон. В самом деле, для истинного художника нет недостойной материи для попытки фиксации того, что незримо.
45 картин, каждая по сюжету терцин Данте в великом переводе Лозинского. Но какие любопытные фрагменты выбирает воображение Анатолия Жилова! Он словно помогает нам увидеть то, что никогда не случится с нами в земном пространстве. Живые искры, взвившись над рекой, садились на цветы, кругом порхая, как яхонты в оправе золотой… Хотя опущенное покрывало окружено Минервиной листвой, её открыто видеть не давало… И тут в мой разум грянул блеск с высот, неся свершенье всех его усилий. Любовь, что движет солнце и светило… Так мне сверкнул – и снова да сверкнёт! – Свет, по волнам стремившийся так скоро, что не сравнится никакой полёт… И рать огней увидел нисходящий по ступеням, и мнилось – так светла вся яркость славы, в небесах горящей…
Филигранная техника Жилова обескураживает. Тушь, перо – но текстуры, которые он извлекает из одних и тех же материалов и инструментов, настолько разные! От уродств греха, адовой смолы и дьявольских топей до эманаций чистого света Беатриче. Это легчайшее подрагивание, божественная осцилляция штрихов делают форму равной содержанию. И даже когда Жилов изображает ад – это не 3Д-страшилки, не груды мяса, копыт, перьев, смолы и огня. Так подробно и физиологично страдающая плоть у Данте обернулась у Жилова иной болью. И каким-то непостижимым образом страдание это, исполненное полутонов, выглядит страшнее, тревожнее. Это похоже на то, что чудовище, таящееся в листве, всегда страшнее чудовища проявившегося.
Так же неявно, не в лоб, но Жилов делает путешественника по аду, чистилищу и раю адыгом. О нет, это не выглядит карикатурным, притянутым за уши. Но угадывается за тонкими графическими намёками – в виде параллелей газырей, в виде треугольников башлыков, самих лиц, скрывающих рисунок узнаваемого кавказского черепа.
В своей мастерской на улице Кабардинской Анатолий Жилов создал проект мирового масштаба, в очередной раз доказав, что вдохновение и талант даруются не по географическому и национальному признаку.
Мы поговорили с художником после открытия.
– Как-то Вольтер иронично высказался о «Божественной комедии»: «Слава Данте будет вечной, потому что его никогда никто не станет читать». Вы не просто прочитали, но и сделали так, что многие после открытия наверняка обратятся к тексту.
– Надеюсь на это. Сам я в молодости не раз обращался к этой поэме. Но когда два года назад твёрдо решил работать над проектом, взял книгу в библиотеке. И мне сказали, что до меня в последний раз её брали в 1982 году.
Текст в самом деле очень сложный. Но совсем не тяжёлый и не скучный. Даже увлекательный. Несмотря на то, что он перенасыщен средневековыми реалиями, философскими, мистическими и религиозными концепциями, читается очень интересно. Более того, там есть и интрига, и любовная линия. И звучит очень современно. Порой буквально как газетный репортаж. Ведь природа человека ничуть не изменилась с тех пор.
Я задался, как любой, кто ступает по земле, вопросом – что там, за осязаемым видимым миром? И тайна эта никогда не будет разрешена.
– Мне показалось, что на одном из графических листов угадываются бабочки. Сразу вспомнилась восточная притча. Ученики спросили мастера, что такое смерть. И он рассказал о трёх бабочках и огне. Одна полетела навстречу ему и, вернувшись, сказала: «Огонь светит». Вторая подлетела ближе и сказала: «Огонь греет». Третья подлетела ближе всех и сгорела. Она узнала правду, но никому о ней не рассказала.
– Я не знал эту притчу. Но да, это именно об этом. Эта тайна никогда не будет познана, хоть каждый из живущих по-своему пытается её постичь. И никакая развитая цивилизация, никакая наука не дадут ответов. И эта интригующая неразрешимость манит заглянуть за кулисы.
И в адыгской культуре, конечно, этот интерес тоже присутствует. Эта неизвестность и пугает, и влечёт. Помню, как та же тема поднималась и в моей семье. Мы, дети, на маленьких табуреточках, с краю, сидели и слушали. И уже тогда эта тайна волновала, как ничто на свете.
– Говоря об адыгской культуре: сложно не заметить, что в одеянии героя Данте угадывается черкеска. И что-то едва уловимое, не такое очевидное, как газыри, но более существенное и глубокое.
– Именно так. Это нарочно сделано. В нашей культуре, в том числе текстовой, отсутствует прямое высказывание. Всё построено на полунамёках. Жест, поворот головы, угол направления взгляда – всё это невербальное общение. Прямое, смачное высказывание не свойственно культуре адыгов. Полутона, нюансы, символика… Вспомним кафу, которая является идеальной иллюстрацией нашей культуры. Это натянутая пружина, скрытое напряжение, неявный огонь. Так и здесь: обращаясь к материалу итальянского Средневековья, я остаюсь носителем своей культуры. Поэтому и образы в духе адыгской культуры – образы-символы.
– Блейк, Доре, Боттичелли – они создали сонм поражающих воображение, выпуклых и гиперреалистичных персонажей Данте. Особенно это касается ада и чистилища. У вас, напротив, на графику будто наброшена вуаль тайны.
– Моя мысль была такова, что невозможно земными приёмами изобразить то, что за гранью. Отсюда и эта эфемерность. Я стремился избежать вещественности, материальности.
– Вы следовали какой-то концепции, выбирая фрагменты терцин?
– Я следовал только внутреннему голосу. Во мне возникали какие-то образы при чтении. И я следовал за ними. То же касается и композиции самой выставки. В ней нет схемы, разбивки на ад, чистилище, рай. Работы развешены свободно, по наитию. И каждый лист – самостоятельное произведение, хоть и часть целого. В данном случае это был мой Данте. Текст стал мои путеводителем.
– Вергилий провёл Данте. А Данте провёл вас. Возможно, теперь вы для кого-то стали проводником. Почему вы выбрали графику для «Божественной комедии»? Публика больше знает вас как живописца.
– Когда-то я позиционировал себя больше как живописец. К графике – грешен – свысока относился. Но потом появилась работа над сборником Заура Налоева «Сказки народов мира». Там я иллюстрировал филиппинские, японские сказки. Потом были и другие книжные проекты. И я поймал себя на ощущении, что получаю удовольствие от графики. Чувствую гибкость и свободу.
Работа с тушью и пером таит в себе множество возможностей при кажущемся однообразии. Есть моменты разного прикосновения штриха. Перо слушалось меня. Живопись, кстати, не позволила бы мне быть таким гибким, так виртуозно выворачивать себя и воплощать идеи.
– Невозможно остаться прежним, представив зрителю такой мощный проект. Каким вы вернулись из своего путешествия по загробному миру Данте?
– Работать с таким текстом – огромная ответственность. Очень важный и серьёзный экзамен для художника. Величайшие художники, обращавшиеся к «Божественной комедии», вырывались за пределы изобразительного искусства. Это был уже какой-то мировоззренческий, общечеловеческий уровень. И, конечно, меня эта тема тоже полностью захватила. Если бы я не сделал это, оно мешало бы мне жить и работать дальше.
Почти два года я был сконцентрирован на этом проекте. А последние полгода почти не занимался ничем иным. Это было испытание, но и большая радость, большой праздник соприкосновения с великим, который я устроил сам себе.
– Италия IV века – и Нальчик XXI века. Это преодоление пропасти? Или для настоящих художников нет никаких пропастей?
– Искусство не знает границ. И мы не должны чувствовать себя художниками периферии, которые не могут прикоснуться к такому материалу. Нужно отбрасывать это ощущение: мол, что с нас взять, мы живём в провинции. Любая культура – это часть мирового контекста. И пройти маршрутом Данте мог любой художник и человек.
Алёна Мякинина.
Фото Татьяны Свириденко