В 1994 году художник Ибрагим Занкишиев стал лауреатом Государственной премии КБР в области литературы и искусства за цикл работ, посвящённых депортации балкарского народа. В сегодняшней нашей беседе он вновь говорит о главной теме своего творчества:
– Меня всегда больше занимала не тема возрождения, возвращения домой, а отображение трагедии балкарского народа – депортация и жизнь на чужбине. 28 марта многими, мной, в частности, как праздник не воспринимается. Я, как свидетель тех событий, знаю: именно в марте в этих числах прибыли балкарцы в Казахстан и Среднюю Азию. На моих глазах выгружали трупы умерших в пути. Мне шёл тогда всего пятый год, но в таком возрасте человек запоминает многое и проносит через всю жизнь впечатления детских лет.
Помнится, было ещё темно, часа четыре, когда раздался сильный стук в двери нашего дома в Хабазе. Отец был на фронте, мать перепугалась. Она открыла – заходят военные, по-русски какие-то указания дают, мы, дети, конечно, не понимаем. Мать нас быстро одевает, выводит на улицу, с двух сторон два солдата. Нас погрузили в машины, повезли на вокзал в Нальчик. На железнодорожной станции стоял плач, крик, шум. Погрузили в вагоны, отправили. Помню ещё, по дороге сильно простудился, с температурой был, дрожал.
Мы дома перед тем утром пожарили кукурузу в зерне – приготовили къурмач. Мать успела это зерно засыпать в платок и в узел завязать – и всё. С собой, помимо этого узелка, ничего больше не было. Когда эшелон прибыл на конечный пункт маршрута, его остановили на каком-то полустанке, отцепили несколько вагонов, в том числе и наш.
Был вечерний час, темнело. Время военное, волков много развелось. И мы слышали волчий вой, какие-то тряпки поджигали и как факел держали, чтобы отпугивать их. И так до утра. Рассвело, вокруг ничего, ни одного дома. Представители ближайших колхозов и совхозов стали разбирать нас по два-три человека. Им не разрешали принимать в одном населенном пункте больше нескольких балкарских семей. Запрещали также после переходить в другое село. Мы жили в селении Енбек. Недалеко от нас в другом селе Казим Мечиев оказался. Он там и умер в марте 1945 года.
Всего этого не хочется вспоминать. Я много раз выступал с рассказами о тех годах, тяжело всё это даже вспоминать. А возвращение – это было хорошо. Но я бы отмечал День возрождения 3 мая. Именно к такой дате мы возвращались сюда, на родную землю.
– Ибрагим Хусеевич, а к живописи как пришли?
– С детства я что-то рисую. Найду ржавую гвоздь и стену – и давай рисовать. В школу я пошёл поздно, в 10 лет. Там директор устраивал на каждый Новый год конкурс. Кто лучше нарисует к празднику, тому поощрения. Призами были карандаши, краски акриловые, бумаги, альбом. Я каждый раз получал что-то.
Был увлечён изображением всего, что глаза мои видели. Был букварь, я под каждый лист подкладывал бумагу и переводил туда рисунок. К концу второй четверти эти рисунки просто «выдавились» из страниц, и букваря не стало. Окончил школу, пошёл в армию. Там я сделал рисунок рукопожатия с товарищем, а кто-то из ребят переделал большой палец на рисунке в горлышко бутылки. Увидел это замполит, выяснил, кто это нарисовал. Мне тогда наряд вне очереди дали за… «художественное хулиганство».
В 1970-х окончил художественное училище в Ростове-на-Дону. Но темой депортации стал заниматься довольно поздно, когда уже почувствовал себя в живописи более или менее уверенно. Это произошло примерно в 1985-1986 годах, в период горбачёвской гласности и перестройки. Мне уже было под пятьдесят. Несмотря на то, что мы уже были у себя на родине и власти относились к нам уже по-другому, в творчестве своём эту тему в те годы мало кто из художников затрагивал. Я за эту тему взялся и много работал. Потому что уже можно было что-то сказать о депортации в своих полотнах, которых у меня к этому времени была целая коллекция. И вот в 1989 году, как раз 8 марта открылась моя выставка, где было представлено около тридцати работ, посвященных одной теме.
– И как приняли?
– Пришёл Борис Зумакулов (тогдашний секретарь обкома партии, курировавший вопросы идеологии и сам испытавший депортацию), посмотрел, не нашёл ничего предосудительного – в моих картинах всё было правдой. А человек, который его сопровождал, смотрел, к удивлению моему, не на мои работы, а на лицо Зумакулова. Видимо, тревожился, что тот скажет.
На этой выставке была книга отзывов. Больше всего меня тронул отзыв русской женщины. Зачитаю отрывок: «Я преклоняюсь перед мужеством маленького по численности, но великого по духу народа. И это прекрасно, что не ожесточились сердца ваши, что вам всегда были присущи доброта и мужество, честность. И пусть дома ваши стоят вечно, и не разрушат их, как прежде, время, ветер и несправедливая жестокость государства. Низкий поклон создателям выставки. Хорхина».
– На ваш взгляд, что определяет балкарца как балкарца?
– Прежде всего, язык. Любую народность определяет язык. То, что сейчас происходит и за что люди переживают, обозвав глобализацией, – это ещё, мне кажется, цветочки. Если так и далее будет продолжаться, для культуры малочисленных народов худшее ещё впереди.
Даже в небольшом Нальчике посмотрите, что происходит. В каждом рабочем коллективе практически оказываются люди нескольких национальностей. Им приходится отказываться от родного языка как средства повседневного общения вне дома. И, возвращаясь в свой дом, человек уже не переключается на родной язык. Он привыкает общаться на русском. Что делать в такой ситуации? Есть ли выход? Я не знаю. Надо чаще разговаривать на своём языке. А осознания этой необходимости не у каждого.
Но есть и другая крайность. Человек отбрасывает все другие языки и начинает разговаривать только на своём. Занимает такую категоричную позицию. Тоже крайность, тоже тупик. Он не может ни учиться, ни знакомиться с мировой культурой. А если не такая крайность, есть опасность, что язык вовсе исчезнет. Вот что делать? Кабардинцы хотят сохранить свой язык, балкарцы хотят сохранить свой язык, но приходится общаться им между собой не на кабардинском и не на балкарском, а на русском. Делопроизводство не ведется на родных языках. А это очень важно.
Помимо языка, у нас особый менталитет. Знаете, мой народ помнит и хорошее, и плохое. Ничего не забывает. А ещё балкарцу ничего не стоит сесть и написать стихотворение. Есть какая-то душа поэтическая у народа моего.
– У вас тут в мастерской вместе с портретами Мечиева и Кулиева висит портрет Ван Гога. Любимый художник?
– Не только Ван Гога люблю. Рембрандта тоже. И русских художников конца XIX – начала XX веков, мне симпатичны представители «Бубнового валета», была такая художественная группа. Много тех, чьим творчеством я восхищаюсь и вдохновляюсь.
Вот рядом плакат с флагами тюркского мира. Здесь также висят любимые изречения. Вот написано: «Интеллигент, не верящий в силу своего народа, не принадлежит ему». В силу балкарского народа не верить невозможно. Народ старается сохранить себя, несмотря ни на что. Мы пережили Тамерлана, две чумы, депортацию. Стойкость была и есть.
Тут стоит и фотография матери. Она сделана в Хабазе. Её образ документально не присутствует в моих работах. Но она в собирательном образе женщины-балкарки. В каждой женщине боль многих женщин. В каждом образе – балкарец, балкарка с их бытом, заботами, культурой, историей.
То, что я помню, то, что я вижу, слышу, осязаю, – всё это лежит в основе моего творчества.
Беседовала Марьяна Кочесокова