Нальчик

«Теперь уже не тот Мурат»

«Чувства и эмоции хороши в творчестве, но не в житейских делах. В большинстве случаев лучше не подчиняться им, а подчинять их», – уверен наш собеседник.

Мурат Дышек – член Союза художников России и член Союза художников Милана (Gruppo Artistico Forlanini Monlue), один из основателей творческого объединения «Спираль света». С 1999 по 2020 год жил и работал в Швейцарии, Греции и Италии. В эти дни в нальчикском арт-отеле «Гранд-Кавказ» можно посетить его персональную выставку «Свет семьи».

– Мурат Темирканович, в Италии вы проводили выставку за выставкой – по вашим же подсчётам, их было около 25. А в родном Нальчике редко выставляетесь. Почему так?

– Всё просто: когда я жил в Италии, у меня не было детей. Следовательно, не было таких забот и такой ответственности, как сейчас. Нынче приходится заниматься многими вещами, не связанными с искусством, ради решения житейских проблем. В целом рождение ребёнка – событие, которое может перевернуть мир и оказать большое влияние не только на твой привычный график, уклад жизни, но и на творчество. Ты уже не прежний: ты ходишь с мыслью, что ты отец. И к холсту теперь подходит уже не тот Мурат, который был прежде (смеётся). Серьёзности и организованности всё-таки становится больше.

– Семья, в которой вы росли, и семья, в которой сейчас живёте, – они разные по модели?

– Совершенно разные. Я вырос в обычной советской семье: мать – бухгалтер, отец – строитель. Жили от зарплаты до зарплаты в одном ритме со всем Советским Союзом. Люди работали и отдыхали под общими лозунгами, сидели по вечерам у телевизора, смотрели одни и те же передачи, жили одними и теми же мыслями. Семья была традиционной с устоявшимися ролями. Сейчас семьи другие, они более индивидуальные. Если говорить о моей семье, то она необычная. В том плане, что она не соответствует общепринятому идеалу «мама-папа-дети под одной крышей». Я состою в третьем браке, но нахожусь в постоянной связи с детьми от второго брака. Встречаемся не так часто, как хотелось бы, но поддерживаем общение благодаря интернету, телефону. То есть духовное присутствие есть, а физическое – не такое, какое было в той семье, в которой я рос.

– У вас есть интересные работы в жанрах документальной и архитектурной фотографии. Почему бы не сделать фотовыставку?

– Я к своим снимкам отношусь несерьёзно. Фотография – отдельный вид искусства, которым нельзя заниматься параллельно с чем-то другим. Это большая наука, в которую (если планируешь заниматься ею серьёзно) нужно углубиться, изучить, а мне некогда. Да, бывают моменты, когда хочется запечатлеть что-то на камеру, но в большинстве случаев лишь для того, чтобы потом применить это в живописи или графике. Допустим, я фотографировал дверные ручки в Анконе – литые бронзовые с различными изображениями, большей частью с зооморфными мифологическими существами. Мне также интересны различные фактуры и текстуры. Во Владикавказе, например, сделал серию фотографий стенных кладок – кирпичных и каменных. Всё это в том или ином виде потом находит применение в моих картинах.

– А в Нальчике что цепляет взгляд художника?

– Есть интересные пейзажи в парковой зоне, но мне больше нравятся элементы исчезающего Нальчика, его историческое лицо. Нравятся одноэтажные строения в районе 7-й школы, где я вырос. Это саманные домики с невысокими заборами и цветочными клумбами. Время уходит – надо успеть запечатлеть эту «покосившуюся» часть истории города. Сейчас строятся совсем другие – по форме и характеру – здания, дух времени другой.

– В одном из интервью вы в числе оказавших на вас влияние художников назвали Бориса Бельского. Расскажите, пожалуйста, о нём.

– Бориса Бельского, к сожалению, в прошлом году не стало. Великолепный график, он возглавлял студию шелкографии при Российской академии художеств. Они с Якубом Аккизовым были большие друзья. Именно супруги Сияра и Якуб познакомили меня с ним. Бельский взял меня студентом в свою студию шелкографии, где я проработал два года помощником: занимался подготовкой сеток для печати, мыл их, сушил. Благодаря Бельскому я профессионально овладел шелкографией, и в этой же студии напечатал свою дипломную работу, посвящённую спектаклю «Тыргатао». Бельский помог мне попасть в профессиональную среду художников, где я наблюдал разные стили и манеры, разные образы мышления. И среди всей этой разности начал искать что-то своё. Себя – не похожего ни на кого. Борис Бельский стал для меня не только учителем, но и хорошим другом; наши совместные обеды и ужины были наполнены интересными беседами. У него было прекрасное чувство юмора.

– Обидно, что сейчас в интернете, открывая биографию Бельского, отдельным пунктом читаем «Уголовное преследование за кражу». На ваш взгляд, художнику важно сохранять репутацию, скажем, правильного человека?

– Не только художнику, но и каждому человеку надо стараться не совершать поступков, которые могут изменить отношение окружающих людей к нему и его судьбу в целом в худшую сторону. Нет людей идеальных, никто ни от чего не застрахован, но уж лучше осторожничать. Мне только сейчас стало известно о подобном обвинении в адрес Бельского: это, конечно, неприятно. И в этом плане я очень настороженно отношусь к интернету. То, что туда попадает, остаётся надолго, может быть, навсегда. Особенно печально, когда распространяется ложная информация. Потом сколько ни оправдывайся, переубедишь лишь одного-двух. Большинство склонно принять только негативную информацию. К тому же репутацию можно подпортить и умышленно. Повезло, что в дни нашей юности интернета не было. А то бы и обо мне много чего, наверное, можно было там почитать (смеётся).

– Какими они у вас были – дни юности?

– Счастливыми. Спокойными. Мы видели, как народы могут жить в дружбе. И не было такой поспешности, как сейчас. Каждые выходные мы могли встречаться с бабушками, дедушками, друзьями. Соседи часто заходили друг к другу. Времени хватало. Дни юности были хороши и большим ожиданием. Все верили, что завтра или через месяц, а может, через год или лет через десять мы всё же придём к коммунизму (смеётся). Как выяснилось, ошибались.

– Но многие художники не любят советские времена, говоря, что рамок, ограничений было много.

– Это да, но я как художник не застал те времена. Особого ограничения творческой свободы я никогда не ощущал. Дело в том, что моё профессиональное становление пришлось на 90-е годы. Да, тогда сохранялись ещё какие-то программные установки, но они уже не были так строги. Помню, в суриковском институте (Мурат Дышек учился на факультете графики и плаката в Московском государственном академическом художественном институте имени В.И. Сурикова – прим. авт.) я хотел заниматься адыгской тематикой, нартским эпосом – меня особенно привлекал образ Сосруко. Но по программе я должен был рисовать иллюстрации к сказкам «Горшочек каши» и «По щучьему веленью». Этот вопрос я смог решить в свою пользу благодаря Игорю Тиграновичу Овасапову, который тогда руководил отделением графики. То есть тогда уже не было непреодолимых рамок. 90-е годы были экономически сложными. Но художникам в плане идеологии – в каком стиле работать, какое направление выбрать, каким темам служить – было проще.

– В какой момент почувствовали себя настоящим художником?

– Наверное, в армии, в стройбате. Мне было выделено отдельное помещение, где я мог уединяться, уходить из роты. Я почувствовал какую-то привилегированность. Почувствовал себя личностью, отдельной субстанцией со своими правилами и со своими возможностями. Я понял, что Всевышний наделил меня особым даром, который позволяет мне не выходить в холодное время на плац и ехать вместе со всеми куда-то три часа в холодном автобусе. Иногда рисунки даже помогали выходить с гауптвахты раньше времени. Искусство начало выручать меня. То есть было время, когда я работал на знания, и наступил момент, когда эти знания начали работать на меня. Также я почувствовал себя художником, когда впервые начал продавать свои работы в Москве на Арбате. Так я уже мог сам себя обеспечивать. Потом пошли выставки, которые придали мне больше уверенности в своих силах и возможностях. Первая выставка была в Национальном музее в 1997 году.

– А в 1999-м вы уехали в Италию. С чем был связан отъезд?

– Сначала я уехал в Швейцарию, там жил два года, а потом уже в Италию. Просто появилась возможность уехать – и я уехал. Тогда здесь было очень сложно с заработком. Я и картины писал, и преподавал в колледже, и где-то на стройке подрабатывал, но всё равно денег на жизнь не хватало. И если говорить откровенно, то да, нужда заставила. Но это решение было подпитано большим желанием увидеть мир, посмотреть, как живут в других городах, странах.

– Чисто на бытовом уровне в чём вы ощутили разность стран?

– В умении отдыхать. У нас воскресенье – для домашних забот, дел по хозяйству: женщины затевают генеральную уборку, мужчины постоянно что-то строят или достраивают. А в Италии в выходные даже большинство магазинов закрыто – все отдыхают. И вечерняя жизнь по будням у них другая, чем у нас. У них остаются силы на нерабочие встречи после трудового дня. Собираются в кафешках, слушают музыку, смотрят всякие импровизации. Вот это умение расслабиться после работы меня в первую очередь поразило.

– Вы одеваетесь стильно. С какого возраста начали проявлять интерес к одежде?

– Интерес к одежде у меня, наверное, появился благодаря моей первой супруге – дизайнеру одежды Зареме Дудар. Она обращала внимание на мой внешний вид, советовала, в какие цвета, тона лучше одеваться. А меня всегда устраивали и сейчас устраивают джинсы и свитер. Я не ищу интересные сочетания, не создаю себе стиль. Желания ходить по магазинам, выискивая что-то особенное, у меня никогда не было. Я спокоен в этом плане. Главный принцип при выборе одежды для меня – это удобство. Наверное, что удобно, что не сковывает тебя, то и создаёт твой стиль.

– А школьная форма вам нравилась?

– Мы не задумывались, нравится она нам или нет. Просто надо было носить – и носили. Это сейчас, оглядываясь назад, можем сказать, что не нравилась, потому что она делала всех похожими, стирала индивидуальность и так далее. Точно могу сказать, что мне не нравился пионерский галстук – его вечно надо было гладить.

– У вас есть запретные темы в творчестве?

– Да, есть. Ещё в Италии я написал серию обнажёнок. Посмотрел на них позже – и записал, то есть сделал поверх них другие картины. Это не моё, мне это уже неинтересно. Также неинтересны современные тенденции с образами монстров и ужасных существ. Я бы этим не стал заниматься.

– При создании картин вы не считаетесь со вкусом зрителей?

– Я считаюсь со зрителем, с его вкусами в том случае, если хочу заработать. Я знаю, что нужно тому или другому человеку, сколько и за что он готов заплатить. К слову, российский зритель, привыкший к соцреализму, до сих пор верен ему. Здесь больше востребованы работы в духе реализма, фигуративное искусство. В Европе же больше покупают абстракцию. Но когда говоришь о зарабатывании денег, речь больше не о творчестве, а о ремесле, хотя всё взаимосвязано. Ремесло решает много вопросов практического характера. Работы на заказ позволяют художнику содержать семью и покупать нужный материал для создания работ для души – того, что действительно является творчеством.

Есть тут и другая сторона, о которой не следует забывать: насколько художник будет известным, насколько долго он проживёт в памяти народа, в конечном итоге решает зритель. И потому я бы не советовал игнорировать его. К тому же зрители бывают разные. Не стоит считать, что все они – масса, не способная понять художника, считывать смыслы и замыслы. Достаточно одного примера: такой зритель, как Пикассо, заново открыл миру Эль Греко. Зритель открывает художника, зритель воспевает художника, зритель сохраняет память о нём.

Беседовала Марьяна Кочесокова